У Дейдары — врождённая предрасположенность к хаосу и блеск в глазах, не сопоставимый со стремлением упорядочивать лишенные эстетики движения и речевые конструкции.

У него же — патологическая мания разрушения, деструктивная, ведущая к постепенному, обязательному регрессу, но, в то же время, являющаяся мощным, бескомпромиссным оружием.

Такие, как он, живут недолго, но ярко и качественно (об этом не говорят вслух), а затем угасают, некрасиво и непрактично, предавая земле важные и нужные элементы собственной индивидуальности. Сасори не чувствует к нему раздражения, но чувствует неприятный порыв пустить чужую энергию в нужное русло; не первое и не последнее ощущение от очередного человека, не понимающего, как продуктивно расходовать собственную юность.

Дейдара показательно брезговал софистикой — и был софистом сам, открывая рот и на корню уничтожая случайные логические взаимосвязи, распаляясь в чувстве собственного болезненного превосходства. Не моргая, замирал, поддавшись короткой эйфории, говорил быстро и шумно, изъяснялся — часто — с обидой, но не теряя уверенности; был, в общем-то, обычным подростком, поломанным и стремительно навёрстывающим упущенное. Сасори видел его таким, но не был уверен ни в чём, кроме собственного жадного желания понять суть, концепцию маниакальной жертвенности, возведённой в абсолют. Затратная, но трудолюбивая бесконечность принесёт гораздо больше пользы — он говорил об этом, когда Дейдара молчал и хмурился, ведя плечом, но, в конечном счете, принимая чужую на нём руку — чем наивное и неполноценное растрачивание всего себя в пустоту, как единственно-верный, окончательный и всеобъемлющий смертельный исход.

Дейдара спорил, вертелся и пренебрежительно высказывался о своём будущем.

Сасори считал его надоедливым и способным.

Они много разговаривали, куда больше — вступали в диспут, никогда не приходили к общему, можно сказать, друг друга терпели, и друг без друга не знали, о чём думать дальше. Дейдару хотелось понять, как механизм, как сложную электрическую цепь, как работу неискушённого, штампованного мастера с целью устранения недостатков, утоления собственного любопытства. Дейдара не был против — или просто не знал — но, почему-то, каждый раз возвращался с новыми новостями и просто так, словно каждой предыдущей встречи никогда не было.

Вернулся он и в день, который Сасори ему назначил; с опозданием в тринадцать минут, мокрый от дождя, по-своему воодушевлённый, щурящийся в темноте коридора и, будто бы, немного взволнованный. Эстетичный — пока молчит, растрёпанный, как птенец, выпавший из родного гнезда, и такой же воинственный, настроенный, кажется, на продуктивную работу. Он показывает свой имплант несвойственно бережно, медленно и без лишних слов — Сасори замечает это и, резюмируя, говорит о том, что Дейдаре стоит обрезать волосы по плечи: неудобная морока.

Он забирает имплант себе и говорит (приказывает) дождаться и ничего не трогать, уходит в мастерскую и уже давно знает, что модификация не поможет — поможет сборка заново. Безымянное производство и кривые спайки, датированные десятилетиями назад, не принесут ощутимой пользы, лишь ускорят процесс перегрузки, причиняя боль экспериментальностью собственной конструкции, направленной на уникальность экземпляра. Сасори не нужно много времени, чтобы заметить выжженную клемму безопасности.

Хочется вытереть руки.

Он работает не больше тридцати минут, из которых двенадцать тратит на чертёж, думает — что заставлять кого-то ждать невозможно и выматывающе, скорее хочет проверить работоспособность и делает это на Карасу, бережно вынимая её третий глазной имплант — во лбу. Она быстро моргает и клацает челюстью, но тут же фокусируется на чём-то в темноте, едва слышно жужжа оптическим прицелом. Никого другого, кроме Дейдары, сквозь несколько стен Карасу заметить не могла.

— Смотри, — вернувшись, Сасори продолжает разговор так, словно никуда не уходил. — У неё — твой глаз.

И, помедлив, чтобы в полной мере принять реакцию Дейдары, выводит за собой лохматую, незаряженную меху: — Карасу, как тебе глазной имплант?

— Отсутствие погрешности обзора в темноте, датчик излучений, пирометр, автоматический барабан поправок, дистанция оптического увеличения — до трёх с половиной километров, — выдаёт она послужным, механизированным списком и, по велению руки, подлетает к Дейдаре ближе, игнорируя его личное пространство. — С Днём Рождения, Дейдара-сан.

Сасори лишь чуть склоняет голову набок и смотрит с таким же лёгким искусственным любопытством, как и его вирт-ин.

Механическому телу не нужна анестезия — Карасу не моргает, не морщится, только проецирует заложенное ранее и послушно подставляет лицо (его подобие) под пальцы создателя или тонкий гаечный ключ. Она не упрямится, мотает головой, разве что, по просьбе и застывает, описав дугу в двести семьдесят градусов, в смиренной позе горгульи, открывая доступ к отсеку в шейном изгибе. У Карасу нет желаний и рефлексов, спинномозговой жидкости, бьющих жизнью артерий и перспективной, автономной линии собственного развития; у Дейдары — обратная ситуация, требующая времени и средств.

Он напряжён и пытается праздно это компенсировать, тянет руки к плечам стальной марионетки в сакральном жесте, вызывает удивление и — отчасти — непонимание, углубляясь в нервные, иррациональные движения. Сасори не чувствует, что должен говорить Дейдаре, как стоит себя вести, спокойно принимает его вышедшую за пределы неясную радость, игнорирует излишнюю тактильность, позволяет решить самому, когда стоит остановиться. Он почти завидует, смотрит снисходительно и ощущает ровно то же самое, отмечает в чужом образе озноб и нетерпение, хочет рассмотреть поближе, но тянет время, потому что знает, что сможет насмотреться в любой удобный для себя момент.

Сасори не отвечает на вопрос сразу — молча подходит ближе, чувствует фантомное и неприятное от слова «мы», слабо выражает собственную реакцию. Карасу ждёт следующей команды, участливо поворачивая голову в его сторону; она, как и сотни других таких же, создана для выражения полноценной необходимости и покорства, призванных сгладить отрицаемое ощущение одиночества. Хочется погладить её, уставшую, по голове и скорее утилизировать — как бесполезный хлам, но восторг Дейдары стоит того, чтобы повременить.

Быстрый предоперационный осмотр не имеет ничего общего с тем, что хочет сделать Сасори, но ему абсолютно (точно) виднее — без видимых манипуляций рядом загорается яркий источник света, сужающий живые зрачки. Карасу повторяет движения Дейдары в полной точности, уродливыми конечностями держит его за плечи, несильно, но словно чему-то противодействуя, иронично сводя происходящее к циклу. Она может крепче — но сейчас в этом нет никакого смысла.

Сасори медлит и присматривается, в несвойственной себе манере не торопится марать руки самостоятельно, держит от лица дистанцию, компенсируя небольшую разницу в росте. Он помнит — левый глаз, под чёлкой, и первым взаимодействием с кем-либо убирает её, тяжёлую и влажную, Дейдаре за ухо, попутно ловя его взгляд.

— Зависит от многих факторов, — говорит и кладёт ладонь ему на щеку, пальцем прощупывая и, в то же время, сканируя область близлежащих к глазу тканей. — Ты должен понимать, что эта операция раз и навсегда лишит тебя возможности вернуться к исходному состоянию.

Он никогда не предупреждал о таком, но сейчас, почему-то, чувствует сильную необходимость. Пальцы смещаются к веку и в собственном алгоритме тянут его в разные стороны, оголяя дребезжащий зрачок.

— Более того, — Сасори продолжает, не делая длинной паузы или же специально не давая Дейдаре вставить слово, — ты должен понимать, что операция требует наркоза и двенадцати часов реабилитации с моими стимуляторами.

Без них — двадцать четыре, но Дейдаре незачем это знать, ведь они оба — торопятся. В своём личном, безудержном рвении и с разной, противоположной и схожей в одной-единственной точке выгодой, с каждым разом кажущейся менее отдалённой от объективной реальности. Сасори никогда и ничего не делал просто так, и его можно было понять, всегда, но не сейчас: он не выдвигал требования, а просто творил, практически наслаждаясь исходным материалом и тем, что должно было получиться в некоторой перспективе. Дейдара его вдохновлял, если данное слово вообще применимо к странному, давно забытому ощущению абсолютной творческой вседозволенности, затрагивающей многие другие (чужие) аспекты и стили. Дейдара творил абсолютную несуразицу и поклонялся не тем электронным богам, но, от чего-то, казался уникальной боевой единицей, не обделённой своим оригинальным шармом. Дейдара не вымогал и не требовал, привлекал к себе внимание по естеству, не умея по-другому, казался очень похожим.

Дейдара смотрел — и смотрит сейчас — бесстрашно, и все его мелкие поведенческие недочёты стоит списать на возраст.

Возраст, в котором важно найти свою точку опоры.

Сасори не может допустить крамольную мысль о том, что на месте Дейдары он не видит и не видел бы кого-либо похожего, напоминающего всецело или смутно, отличающегося минимально и незначительно. Он не уверен, что вообще — когда-либо — встречался с идентичным этому столпотворением звучного хаоса, неряшливо виртуозным, вдохновлённым и жертвенным, распадающимся на фракции и остающимся на постоянной основе надоедливо-органичным. Дейдара, пожалуй, мог бы быть мёртвым бесконечное количество раз, помноженным на число, означающее количественный интерес к его гибкой персоне, но он крепко держится на ногах и пытается не щуриться — уже находится здесь.

Времена требуют свежих идей или фальсификации, заставляют размениваться на шлюх со стандартным, потрёпанным боевым набором имплантированных конечностей; вынуждают брать чужое не по воле творца, а по воле падальщика, бездумно и скучно отнимая время для истинного созидания. Псевдоголодные, безобразные, измождённые рты, имеющие место в общей куче вторичного сырья, надеются на замену и, возможно, найдут её или окажутся заменой сами, оголяя на разборном, импровизированном столе свои ненужные внутренности — станут частью замкнутого процесса. Дейдара — сейчас — в процессе параллельном, экспериментальном и требующим много сил; Дейдара не стал частью системы лишь потому, что живым он несёт больше длительной пользы и какую-то часть эстетики.

Они не обсуждали, что медикаментозный сон требует доверия и должной сноровки: если во втором нет нужды сомневаться, то первому Сасори удивлён настолько искренне, что это служит поводом для фантомной боли и заставляет слегка нахмуриться безразличное лицо. Он теряет концентрацию, на секунду задумавшись, возвращается к самому себе без интереса и энтузиазма, тянет зрительный контакт и, чуть больше, оценивает, квалифицирует лицо напротив как удачное, не нуждающееся в шрамах.

— Местной? — хладнокровно переспрашивает, заочно зная правоту собственных методик. — Не эстетично и, в общем-то, для другого разряда хирургических вмешательств. Мы же говорим о красоте вечной, а не той, что шатка и часто просит замены.

Требовательность в эмоциях осязаема, но Сасори не может этого дать, и своей интонацией разъясняется чистосердечно, минуя фактическое и банальное признание в том, что вызов, так или иначе, был принят. Дейдаре об этом вовсе незачем знать — к нему ничего, кроме бережного и собственнического. Дейдаре не нужно знать многое: не из-за обесценивания информации, а силу того, что в голове это держат за него.

Карасу спокойна и проницательна, как маска, изобличающая очередное настроение, снятая посмертно, как скальп, нареченный боевым трофеем. Она отпускает чужие плечи и неживописно избавляет себя от начавшего отторжение импланта, складывает его на дно монструозной ладони, смотрит недостающим — двуглазым — взглядом, стрекочет суставами и просит зарядки. Сасори думает, что она ему надоела, что хочет её отдать и даже знает, кому — скоро случится подходящий момент. Он отпускает лицо Дейдары и напоследок берёт его за подбородок, чтобы повернуть и рассмотреть с разных сторон; занимается излишествами и тем, что можно расценить неправильно.

— Вижу нетерпение, — Сасори выносит это как заключение и отходит, чтобы достать из холодильной камеры необходимые препараты и их комплектующие. — Пойдём.

Тихой тенью Карасу плетётся позади, теряет координацию, цепляется за торчащие бестелесные руки, позаимствованные в одной из перепалок Тецу, но имплант держит бережно, словно тратит на это все оставшиеся силы. Мастерская занимает куда больше места, чем импровизированная жилая площадь, но большая её часть — склад, с четкими, выгравированными подписями каждой из секций. Сасори мало пользуется операционной, предпочитая для грубой работы пол или технические поверхности, но здесь, как и всегда, идеальная, безапелляционная чистота, именуемая стерильностью. Он пропускает Дейдару вперёд и включает свет, вместе с ним — протокол ежесекундной стерилизации и обеззараживания, приносящие человеку вред лишь на уровне сухости кожи и дискомфорта в глазах.

Движением руки Сасори указывает, куда ему стоит сесть, и это место куда больше похоже на разборный пункт (им и является), чем на операционный стол, вмещая в себя десяток управляемых панелей, несчётное количество зажимов и собственную систему жизнеобеспечения. Такому набору мог бы позавидовать любой современный хирург, но, признаться честно, пользоваться этим было некогда — не каждый день приходилось кого-либо оперировать, первостепенной целью ставя сохранность конечной жизни.

Голова Дейдары идеально подходит для соответствующего отсека — ему почти не нужно подстраиваться, и клеммы-держатели щелкают сами собой, фиксируя шейные позвонки. Анестезиологи никогда и ни при каких обстоятельствах не утверждают «вот, сейчас», и поэтому Сасори выжидающе молчит и думает, что так можно провести только ребёнка.

— Закрой глаза, когда будешь готов, — говорит он мягче, чем обычно, и, разумеется, врёт, пользуясь тем, что Дейдара никак не сможет увидеть почти коснувшийся его шеи тончайший щуп. Секунда — и игла входит в спинной мозг, действуя соответственно заданной программе, нужным импульсам.

Механические клешни держат бездыханное тело крепко и осторожно, но никто, в связи с отсутствием должного количества выживших испытуемых, до сих пор не был застрахован от случайных синяков.

Отредактировано Akasuna Sasori (2019-05-27 22:25:04)